В конце войны мы находились в рабочем лагере где-то возле Берлина. […] В один день охранявший нас немец сказал: «Русские близко. Вас всех поведут в лес и там расстреляют. Вы разбегайтесь по лесу. Если не сегодня, то завтра придут русские». Нас стали уводить из лагеря. Дойдя до леса, мы разбежались. Немцам стрелять было некогда, они сами удирали.

Мария Волобуева,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 264

24-го апреля немцы бросили лагерь, оставили нас одних. 200 человек было в лагере. Оставили и ушли, есть нам никто ничего не дает. Утро, нас никто не будит. Пошли склад громить. Это надо было видеть — страшно даже: два дистрофика несут мешок муки, а третий ножом мешок разрезает, и все накидываются и эту муку — в рот. Мы с подружкой стояли, смотрели. Я говорю: «Что ж мы с тобой стоим, ведь нам ничего не достанется. Вон, смотри, у дядьки торчит из кармана хлеб, а он еще лезет за хлебом, давай у него заберем». Пошли, взяли у него. А уже везде костры развели, баланду варят. Наелися и стали песни петь.

Галина Шаланкова,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 268

Освободили нас союзные войска где-то, по-моему 15-ого апреля. Вот, ну какое-то время мы еще жили в […], потом у, у хозяев, у этих наших. Потом ушли жить, я жила в лагере от завода вот этого.

А эти самые девочки, которые работали со мной, они в общем лагере, который был на, ээ, устроен в бывших военных казармах. А, вот. Ну, меня там […]

Я познакомилась с теми девочками, которые работали вот на этом, на заводе на этом, и поэтому я вот там пошла жить вот в эт…, так сказать, вот обитать в этом лагере. Уехали мы оттуда […] Да, и, ээ, и, ээ,

уехали мы где-то только в июле 45-ого года. Ехали мы долго очень, потому, что железная дорога была одноколейная.

А, вот, и поэтому пропускали в основном военные эшелоны, которые демобилизованных солдат или какие-то эти самые, возвращавшиеся там какие-то военные оборудования или там машины.

А наш обычный, этот самый наш эшелон этот, где-то в тупиках, так сказать, загоняли в тупики, и он там, так сказать, мы подолгу иногда стояли там. Поэтому ехали долго очень. А, вот.

Потом нас, ээ, какое-то время, да, потом какое-то время мы были в лагере в Галле. Там тоже, так сказать, военный городок какой-то был большой, так сказать. Там в Галле вот были.

Ну, там формировали, формировали, так сказать, эшелоны в разные, ээ, ээ, по разным, разным направлениям для возвращения на родину. А, вот.

Потом, так сказать, мы какой-то …, где-то уже наверно чуть ли не к сентябрю, наверно, мы поехали дальше. […]

Когда мы возвратились в Минск, нас в течении трех месяцев сделали как бы сказать …, проводили, ээ, «фильтрацию», что ли, потому что, ну, узнавали, что, где был, кто делал как, как вел себя до, до, во время войны. […]

А, вот, и каждый день нас, каждый раз нас, так сказать, допрашивали.

Все мы рассказывали все тоже самое несколько раз. Наверное, узнавали, так сказать …, кто-то …, допрашивали еще каких-то, мм, ээ, людей, которые может быть знали нас или которые может быть были с нами когда-то.

Короче говоря, проводили «фильтрацию», и были протоколы, которые могли, ээ, со временем подтвердить, где была мама. Там я могла узнать но почему-то мне этих сведений не дали.

Мама была интересной женщиной, я очень, так сказать, это самое боюсь, что …, даже боюсь произнести, и как мама не произносила вслух.

Не исключено, что она в каком-то, простите, борделе была, может быть, потому что, почему их возили из этого, из лагеря в лагерь. Я не знаю, почему.

Я не понимаю…, не знаю почему, но мама об этом говорить не могла. Она всегда …, она навзрыд рыдала и я потом уже боялась, даже со временем спрашивать боялась об этом. Она говорит: «Я прошла ад и не могу рассказать.» Я так и не узнала, что с ней там дальше было. Вот так.

Валентина К.,
Interview za037, 05.08.2005, Interview-Archiv „Zwangsarbeit 1939-1945“

Когда американцы нас передавали нашим, директор пришел нас провожать и сказал: «Вы теперь будете равные, мы вас отличать не будем, будете получать ту же зарплату, что и немцы. […] У вас там все разрушено; может, ваших [родных] там уже нет».

Зоя Елисеева,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 282

Мы перешли к англичанам, но англичане нас встретили очень сухо. Вежливо, но сухо. Мы решили двигаться по направлению к нашим. Один раз нас заперли, и мы подумали, что теперь нас в Англию повезут, тоже работать. И мы тогда бежали.

Раиса Первина,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 283

Многие тогда не вернулись в Россию. Девушки выходили замуж. […] Парни их потащили за собой: и во Францию, и в Австралию был большой поток.

Зинаида Комиссарова,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 287

В особом отделе там так — ночью работаешь, а утром отправка вот этих, кого половили. Их вылавливали и отправляли в Среднюю Азию и в Сибирь. В лагеря. А мы ночью [справки] все от руки писали; надо, чтоб 5 экземпляров одной рукой были написаны. […] А начальник, полковник, говорит: «Девочки, идите под кран головы свои [подставьте], работать еще много». Не понимаю, почему надо было писать от руки — машинок что ли не было?

Надежда Булава,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 289

Присвоили нам это неизвестное доселе слово — «репатриант». Так оно на слуху и было.

Виктор Жабский,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 289

Привезли нас в какой-то город. Там долго мы были. Наверное, недели две. Писали мы, господи, где был, что делал, не давал ли обещание американцам сотрудничать с ними. […] Я не видела ни одного лица доброжелательного. […] Нам сразу сказали, что Сталин даже своему сыну не поверил. Но, в общем, так получилось, что мы —

без вины виноватые.

Вера Дергачева,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 293

Тринадцатого мая был первый допрос, в тот же день, что привезли. […] Ну и, конечно, вопрос: «Ты, гад такой, служил немцам?» И первое прикосновение — это в зубы.

Ну, думаю, с концлагеря — еще раз в концлагерь.

Я начинаю объяснять, что я такой-то и такой-то. Один сидит, пишет, другой ведет допрос. Думаю, еще будет бить. Нет, один раз — это достаточно. Это такой паек — на затравку. Каждый раз, когда вызывают, в зубы получишь. Вот такой переплет.

Николай Богослаец,
Знак не сотрется. Судьбы остарбайтеров в письмах, воспоминаниях и устных рассказах, 295